Что ни говори, как ни крути, а время, конечно, тошнотворное было.

До работы добраться, и в лучшие то времена – два троллейбуса поменять, а тогда? То есть доедешь, но не в первоначальном состоянии – штаны, конечно, помяты, а пиджак – то ли был, то ли не был, и подсказать некому – ты сошёл, а вся эта орава на колёсах уехала.

Но не унывать же – впереди зарплата светит, да ещё какая! По номиналу подходила к самым запредельным мечтаниям скромных научных сотрудников, правда купить на неё можно было одну курицу, но не растягивая этот процесс на месяц, а сразу, как нам говорили по ящику герои того времени «здесь и сейчас». Зато жить было интересно – новые термины, новые идеалы.

Скажем «приватизация» - это как? Ну с квартирами быстро разобрались, так приватизировали, что ничего и не заметили, даже платить за них стали столько же, просто в другую графу перешло – за уборку мусора, за воду, там, и за прочую окружающую среду. А с заводами как? Как, значит, с этим всеобщим, народным достоянием? О рабочих местах, кстати, никто и не говорил – мол само собой, и так ясно, как писали в самых мутных местах математических выкладок «легко убедиться, что...». Ну, а раз убедиться легко, но непонятно как, то первым делом, как это водится, министерство особое возникло «управления государственным имуществом» - сейчас, после всех этих войн, революций, выборов и прочих стихийных бедствий и спрашивать то неудобно, куда же оно подевалось, министерство это, не говоря уж об имуществе. Кстати, с имуществом вопрос решился на чисто лингвистическом уровне – всем по «ваучеру» и дело с концом, или как там правильнее, концы в воду. Пока молчаливое большинство постепенно забывало о существовании этой практически бесполезной для них бумажки, а немногие энтузиасты исследовали все 5 значений этого термина в британских толковых словарях, избранные помазанники новой эпохи скупали эти индульгенции на прямое нарушение одной из 10 заповедей - а впрочем, что значит «не укради», у кого «не укради», и вообще говоря почему? Такое, ведь, раз в жизни бывает, пропустишь – не повторится...

Гранты, опять же, транши разные. Эти бескорыстные, от всего сердца, подачки, вся функция которых, как оказалось впоследствии, сводилась к полной параличу собственной воли, междуусобным войнам за включение в списки, и постепенный отток наиболее сохранивших, в этих непримиримых боях, научную форму туда, в молочно-кисельную страну обетованную, в цивилизованный рай, откуда, как известно, никто ещё не возвращался. Да и зачем, собственно, эти кадры здесь были нужны? Зачем эти громоздкие естественные науки, требующие приборы, оборудование, фонды, пожирающие бюджет, когда можно с успехом развивать науку менеджмента, растить юных мэрчентайзеров, и объяснять новым поколениям тайны исследования рынков сбыта. Вся премудрость этой науки укладывается в одну фразу: «подешевле купить – подороже продать», но это, конечно, лишь для непросвещённых, что с них взять, они и «бизнес-план» то толково составить не могут, и в «шорт-лист» никогда в жизни не попадут.

Но самая главная интрига того незабываемого времени, это, конечно, снятие железного занавеса, свобода перемещения, все эти наполняющие грудь сладкой истомой, чудные, не раз говоренные на кухне слова!

Некоторые подозрения конечно были. Не то что, кто-либо мог считать за благо эту, в то время уже относительную, замкнутость одной шестой суши на себя. Нет, нет и нет – все были за. Ездить друг к другу, свободно обмениваться, идеями, технологиями, достижениями культуры, да и просто, пива, там, попить, кока-колу, по Мон-Мартру прошвырнуться, в Сан-Ремо погудеть...

Но вот, электрички, колбасные электрички, с ними как быть? Было такое явление, эта язва развитого социализма – колбасные электрички – озверевший от бесколбасья народ из подмосковья, близлежащих земель, в радиусе ночного пробега электропоезда, отправлялся в Москву отовариться и быстро обратно. Эти специфические экскурсии, не включали в свою программу Пушкинский Музей, Третьяковку, и даже часовую прогулку по городу с гидом, или без. Люди молчаливо шли на штурм, сжав челюсти, не растрачивая драгоценную энергию на сантименты, и возвращались домой помятые, обруганные коренными москвичами, но прижимая к не остывшей от боёв груди кошёлки и авоськи с колбасой, ветчиной и прочими столичными штучками. Весь этот поток, как пить дать, бросится за пределы рухнувшего железного занавеса. Можно было даже предсказать, что одним из первых примет на себя удар Франкфурт-на-Майне. За краковской бросятся не в Москву а непосредственно в Краков, и т.д. включая голландский сыр и парижские духи. Будут ли нас любить там, после этих нашествий? Не задумаются ли над тем, как оградить свой годами вскапываемый и поливаемый Эдем от этих любителей плодов цивилизации?

Всё, что может случиться, случается, и конечно же из области неприятного, иронизирует Мэрфи. Свобода передвижения была воплощена в жизнь челноками. Брали в долг, шли на риск, возвращались чтобы бегать от кредиторов, или просто не возвращались, создавая русские, грузинские и разные другие немыслимые диаспоры – кто был этот гнавший их навуходоносор? Конкретные фамилии не назывались. Это было похоже на всё, что угодно, но не на идеалы, декларируемые говорящими головами из ящика. А одна шестая, тем временем обзаводилась границами, таможнями, блок-постами и прочими деталями, о которых никто заранее не оповещал. Как пройти к соседу? Вроде вчера улицу перекрыли, а сегодня? Самая сокровенная информация – что и кому дать на таможне, чтобы пропустили. В воздухе витал улыбающийся лошадиными зубами Фернандель со своим дурацким, но таким актуальным вопросом: «А если бы я родился на кухне?», и это было всё, что хотя-бы отдалённым образом напоминало о законе.

Когда туман рассеялся, первым, что мы увидели были лица врагов.

Вернее, самих лиц, как обычно, видно не было, но о них говорили по ящику, а значит они неминуемо были. Пришлось привыкать к врагам. Им, несомненно, говорили о нас, так что врагами все были обеспечены, благо ящики теперь у нас были разные. Что касается свободы передвижения, то она существовала, даже к врагам, но, как говорил монтёр Мечников – деньги вперёд. А мы то думали... Значит надо добывать деньги, причём именно добывать, а не зарабатывать честным трудом, и всякое такое прочее, но об этом уже в Past Perfect.

Тем не менее все спаслись, или почти все - что одно и то же.

Рассосались, разбежались, смылись а порой и вознеслись. Деньги, как жестокая необходимость, отрезвляют мгновенно. Самая возвышенная и артистичная натура в отсутствии презренного металла, начинает выделывать весьма неожиданные пируэты. Было, было, пожалуй, несколько метаморфоз, когда люди, привыкшие к хорошей жизни, не смогли приспособиться к другой и покончили с той и другой разом. Но единицы не портят картины – аморфная масса вливалась в определённые для нее границы, вякая в теле-репортажах по поводу тех или иных событий, и создавая, так называемое, общественное мнение.

«Спасение утопающих – дело рук самих утопающих» - более простого способа убедиться в справедливости этой ильфовской фразы жизнь не предоставляла в таких раблезианских масштабах. Люди цеплялись за всё, чего достигала протянутая рука, подтверждая грузинскую пословицу «Унесённый водой за мох цеплялся». Мне повезло – я вовремя спустился с высот абстрактной математики в преисподню компьютерных технологий, освоив множество (конечное) ныне не употребляемых языков программирования, успев отгрохать набранную на первом в институте персональном компьютере Robotron свою первую и последнюю в жизни монографию об алгебрах Гейтинга с инволюцией, и выпал в осадок в одном из самодельных издательств, печатавших на заказ бланки для банков, сертификаты акций, и прочую бумажную ерунду.

Хлеб был.

Не всегда, не просто так, не сколько хочешь, или надо, но был. Очереди за ним – это нечто, запрятанное в подсознании, как первая встреча с женским телом, как первая кровь из носу, короче... это было.

Очередь за хлебом, этот микромир в котором ты жил с утра до вечера, независимо от того, где и когда находился. Мы собирались в 2 часа ночи, около декабрьских костров, разведённых прямо на тротуаре – в ход шли доски, мусор, всё, что могло гореть, и тщетно запоминая лица в этих пляшущих отблесках, готовились, как гладиаторы, к утренним битвам, в которых не было места для жалости и тбилисского великодушия к неизвестному встречному.

До сих пор, встречая на улице стоявшего в этих очередях, теперь уже вполне респектабельно выглядящего, полного собственного достоинства гражданина, понимаешь, что знаешь о нём значительно больше, чем может сказать самая умильная улыбка на его лице – ты видел каков он был в этой очереди, как он стремился к заветной двери, впускавшей окоченевших счастливчиков и выпускавшей аромат свежеиспеченного хлеба. Ты помнишь на что он был способен, когда по очереди проносились, передаваемые со смесью недоверия и надежды, убийственные слова «больше двух в одни руки не дают».

Жизнь разделилась на два больших слоя – очередь за хлебом, и подвал института математики, где мы печатали свои бесценные ценные бумаги, акции превращающихся в развалины заводов и комбинатов, и, если очень повезёт, книги об истории американской демократии – такие заказы оплачивались щедро и густо, мы их любили искренне и от души, они кормили, а порой, и поили нас, они наполняли душу надеждой. Все остальные атрибуты обычной человеческой жизни обрели своё место именно в этих двух режимах – очередь и подвал. В подвале работали, дежурили, ели, спали, пировали, учились и учили, знакомились и расставались. В очереди узнавали новости, похожие на слухи, и слухи, похожие на новости, а иногда и вовсе ни на что не похожие.

Люди росли на глазах.

Вчерашний студент-математик посылал своего шофера за сигаретами, недоучившийся сын младшего научного сотрудника основывал свою партию, и его лицо то мелькало на экране, то смотрело на тебя с предусмотрительно подложенной под бутылку водки с бутербродами газеты. Интерес к жизни рос обратно пропорционально её качеству – мы пропускали мимо себя, как воду через сито, политику и ждали лучшего от эпохи, принесшей персональные компьютеры, новый передел мира, мобильники, и пустые бутылки из-под кока-колы.

Именно тогда, в один из осенних дней, меня вытащили из комнаты с грохочущим нумератором, и сунув в руки телефонную трубку, сказали:

- Это тебя. Кажется из Германии...

Но это уже Future Perfect Continuous.

Германия, тёплая южная Германия, благоустроенная и работающая как свежесмазанный часовой механизм, вытащила меня из подвала, дала визу, билет, посадила на самолёт и приняла в свои среднеевропейские объятия. От меня требовалось лишь разобраться в Excel-файлах небольшой фирмы, владельцом которой был муж моей бывшей сотрудницы, погостить у них дома, и в случае успеха, получить небольшое вознаграждение. Последний пункт рещил мою судьбу на семейном совете, и я вынужден был перенестись из холодного Тбилиси, где электричество было таким же эпизодическим явлением, как флирт у монашек, в страну, где компьютеры не выключают на ночь, по газонам ходят отъевшиеся, как складские коты, кролики и никому – ни собакам, ни прогуливающим их хозяевам, и в голову не приходит, что мясо кролика вкусно, полезно и питательно.

Объятия начались непосредственно на таможне. Рыжий таможенник, в прошлой жизни служивший в зондеркоманде Дахау или Бухенвальда, нашёл в посылке, которую я вёз одному обгерманивающемуся приятелю-альпинисту, два блока сигарет. Вокруг меня оказалось пустое пространство, все пассажиры, как оказалось, знали об ограничении на ввоз, а таможенник, который понимал мой английский так же хорошо, как я его немецкий, предложил мне заплатить астрономический штраф или убираться обратно в Тбилиси. У меня в кармане лежало 50 долларов, собранных ценой коллективного семейного самопожертвования, и, таким образом, ни один из вариантов таможенника меня не устраивал. Не будем погрязать в деталях, но через пару часов, штраф, в несколько редуцированном виде был оплачен, я сидел в мерседесе у моего хозяина-работодателя, и бодро отвечая на вопрос по поводу сроков, необходимых для наведения порядка в файлах, произнёс очень смешную фразу: «Если проблема не решается в две недели – она неразрешима». Две недели был тот максимум, который я отвёл себе для безнравственного бегства от прозябавшей в холодном Тбилиси семьи, но задержаться пришлось на двадцать с лишним дней, с последующими визитами на месяц и более. За это время, я успел присмотреться к реалиям жизни, устройство которой, под видом панацеи, преподносится чёрным и жёлтым, азиатам и латиносам, одноногим и шестипалым, словом всем, кто смотрит телевизор, этот современный кальян полный душистого теле-гашиша.

Я вставал значительно раньше моих гостеприимных хозяев, и в предрассветной темноте проходил пешком почти весь этот небольшой городок на Рейне, изредка, с неожиданным для себя злорадством, обнаруживая на улице целофановые пакеты с мусором по тбилисски разбросанные на тротуаре, и с уважением замечая стайки пеших школьников, стремящихся к знаниям в час, когда их тбилисские сверстники смотрят лишь третью серию своего многосерийного сонного сериала. Несмотря на тягу к порядку, беспорядок в этой жизни тоже присутствовал, но лишь до ежедневного часа метлы.

Мой рабочий день продолжался до позднего вечера, и прерывался лишь прогулками к Рейну в середине дня. Наблюдая за проплывающими в Швейцарию и обратно баржами под немецкими и голландскими триколорами, я пережёвывал свой ежедневный бутерброд вместе с ткемали и яблоками, собраными по дороге к Рейну, и меланхолически размышлял, пытаясь понять с чего надо начать, чтобы приблизить нашу сумашедшую жизнь к этому размеренному спокойствию. В чём фокус – богатейшая страна совмещает свободу предпринимательства с бесплатным обучением своих граждан, граждан собирающих свой мусор в отдельные ёмкости для пищевых отбросов, и сортирующих оставшееся до такой степени, что пустые бутылки белого стекла не смешиваются со стеклом цветным, а моя обнищавшая родина покрыта толстым слоем целофановых пакетов с отбросами, в которых роются отчаявшиеся люди. Может весь фокус во времени? Ведь вспомнил же мой гостеприимный хозяин, за кружкой пива, то послевоенное время, когда мать посылала его, мальчишку собирать траву для кроликов. Значит тогда их ели.

Во время одной из прогулок к Рейну, я набрёл на нечто – то ли склад, то ли оптовый магазин компакт-дисков с програмами и играми. Это была роковая встреча со своим несостоявшимся бизнес-будущим.

До сих пор по моему дому раскиданы диски с маркировкой Hemming gmbh...

Первая встреча с ними произвела на меня, к сожалению, сильное впечатление. Чего тут только не было – игры, программы обучения европейским языкам, клип-арты и сборники фонтов, всевозможный софт для расчётов электрических цепей, для черчения и дизайна, и всё это разложено на нескончаемых стелажах, сверкает и блестит, и стоит копейки. Хозяин заведения, молодой и энергичный Улаф, заметив печать простака на моём лице и распросив, откуда я, предложил купить у него небольшую партию дисков и повести на родину, сеять разумное доброе вечное. Я посоветовался со своим хозяином-работодателем, и после кратких размышлений мы клюнули и проглотили наживку. Ничего необычного в этом не было, если бы не одно обстоятельство – мы решили представлять честный бизнес, зарегистрировать фирму, платить все налоги, короче говоря играть по правилам. Уставной капитал мой хозяин-работодатель перевёл в один из тбилисских банков, превратившись, таким образом в компаньона, сочинил устав на неплохом английском – оставались детали, вернувшись домой зарегистрировать фирму, продать первую партию дисков, выписать следующую, и далее без остановок.

В тбилисском аэропорту никто из таможенников не обратил внимания на мою коробку с дисками, и лишь через несколько дней, изучив налоговую каббалистику, мы с Мерабом, которого я тоже втянул в этот «трест, который лопнул», поняли, что без бумаги с таможни эти диски легально не продать. Пришлось возвращаться в аэропорт и просить таможенников принять у нас таможенную пошлину за груз привезённый несколько дней назад. Они долго изучали меня, не понимая где же подвох, но потом, как люди знакомые с изнанкой жизни, и понимающие, что в ней есть место для всего, даже самого немыслимого, приняли деньги, стукнули печать, и почему то сильно загрустив, отпустили с миром.

С терпением естествоиспытателя я прошёл все инстанции, зарегистрировал общество с ограниченной ответственностью, не особенно понимая, что именно я в данном случае ограничиваю, и стал директором фирмы, вся продукция которой состояла из пары сотен компакт-дисков, и нескольких программок написанных на языках Prolog и Visual Basic. За это время меня сократили в родном научно-исследовательском институте, справедливо посчитав, что для бизнесмена моего ранга зарплата старшего научного сотрудника была бы оскорбительна, из издательства я тоже ушёл, понадеявшись на Future Perfect, так, что когда через несколько месяцев, выяснилось, что мои легализированные диски не выдерживают конкуренции с пиратскими копиями Microsoft, это стало тяжёлым ударом, как по семейному бюджету, так и по моей святой вере в частное предпринимательство. Было правда несколько, скорее весёлых, нежели приятных моментов. Мы с приятелем продали гинекологической клинике мою компьютеризированную систему ведения историй болезни, и по этому поводу директор клиники угощал нас в перевязочной, прямо на белой стерильной простыне, расстеленной на операционной каталке, густым и тёрпким красным вином – подарком благодарного супруга выпорхнувшей из клинике птички. Вино оставляло на белой простыне следы, оставшиеся неотстиранными в моей памяти...

Эти эпизоды, не могли нарушить ход истории – диски пылились на прилавках магазинов, покупать программы было конечно дикостью – дешевле купить программиста, и я стал ночным сторожом в офисе фирмы, торгующей жалюзи. Вряд ли в этом было что либо экстраординарное, разве, что работал я как и полагается звезде первой величины – без дублёров, с 6 вечера до 10 утра каждый день, а точнее, ночь. Офисный компьютер, на котором, кстати, работала моя програмка учета продаж, был в моём ночном распоряжении, рядом, в том же здании института математики, через каждые три дня дежурил таким же ночным сторожом при издательстве мой коллега-физик, специалист по хаосу в оптических средах, так что время текло быстро, ненамного опережая вытекавшую из бутылки ядовитую водку из канадского спирта. Ночной интернет под завывания одичавших псов, плюс пару часов в спальном мешке на офисном диване, а днём снова блистательная карьера бизнесмена, соревнующегося с пиратскими версиями продукции Билла Гейтса. Долго это продолжаться не могло, но около года я продержался...

Тем временем население постепенно привыкало к новым правителям, правилам игры, словосочетаниям, а главное – к новому переделу мира. Под тихое и настойчивое бормотание о свободе волеизъявления, цивилизованных странах, деспотах и демократах, ежедневно сливаемое с телеэкранов, мир резался новыми ножницами, причём с таким пиар-искусством, что степень ответственности за войны, новые границы и разбитые судьбы и угадать было невозможно. Мораль, в спешном порядке заменялась целесообразностью, которая, в свою очередь, имела точную цену. Купить можно было практически всё, от жизни конкретного индивидуума до небольшого государственного образования, со своими таможнями, полицией, министрами и прочими малоприятными потрохами. Клерикализация общества по интенсивности могла поспорить лишь с его безнравственностью. Самые отъявленные грешники строили храмы, и церковь с благодарностью их принимала. Священники разных конфессий боролись за паству с упорством гладиаторов, позабыв, что все они верят в мессию, призывавшего, сидя на горе, не цепляться за написанное в книгах а любить всех, включая врагов своих. Истовости новообращённых христиан могли позавидовать фанатики-мусульмане – как-то раз я заметил прохожего перекрестившегося на аптечный красный крест. Кавказ, как стратегически важная точка, привлекал внимание многих, и это присутствие многих, сталкивающихся друг с другом интересов, не приносило моей родине ничего хорошего, обогащая умело поворачивающихся в разные стороны правителей. Именно в это время меня угораздило посмотреть замечательный фильм «Хвост виляет собакой» (Wag the dog), созданный, как сатира, до бомбёжек Югославии и предвосхитивший реальные события – и сразу всё стало на свои места. Телевидение превратилось в мощнейший манипулятор общественного мнения, и первым, кто это осознал, были нувориши, скупившие теле-каналы, вместе с банками и производствами. Понимание, происходящих вокруг процессов, не освобождало, тем не менее, от ежедневной необходимости есть, пить, и платить по различным счетам, и я решил покончить с положением свободного художника, а точнее неудавшегося бизнесмена, и продать душу дьяволу, не заставившему себя долго ждать. Вакансия, профинансированная МВФ в компьютерном отделе налоговой службы предполагала умение писать макросы для Excel, и мы с моим другом детства быстро прошли тестирование, и стали государственными служащими. Я получил возможность спать дома и без спального мешка, за которую заплатил ежедневным общением с бухгалтерами, дисциплиной и должностной субординацией. Перебои с электричеством в то время были явлением совершенно нормальным, врачи в больницах делали операции, подстраховывая себя снятыми с личных жигулей аккомуляторами, а в налоговой службе свет и тепло было постоянным и совершенно автономным благом, обеспечивавшимся соляркой, собственным генератором и батареями парового отопления. Молоденькая девчушка, составлявшая Excel-овские отчёты и всем своим обликом контрастирующая с налоговой службой, грея руки о трубу парового отопления, призналась, что именно тёплая батарея сыграла решающую роль в выборе рабочего места – дома у неё, как и у большинства тбилисцев в то время, стояла коптящая дровяная печка. Именно её почерк, стал моим очередным шрифтом «Naniko» - шрифтомания овладевшая мною ещё в пору работы в издательстве, была своебразным способом игнорировать этот безумный, безумный, безумный мир. В пору моего неудавшегося бизнесменства, мне даже удалось пару раз продать мои шрифты рекламным агенствам, после чего они запестрили по городу, вовсе не прибавляя покупателей, и я решил – раз воруют, значит хорошие, и стал распространять их бесплатно со своей Web-страницы. Внутри компьютерного отдела царила особая, не распространявшаяся на всю службу, атмосфера, но появление в отделе собственно налоговиков, смотревших на тебя как на диковинного чистильщика сапог, их постоянное «тыкание», и прочие малоуловимые детали общения, заставили меня подумать, что клин светом на этом богоугодном заведении не сошёлся, и такой конец моей одиссеи эстетически неоправдан. Поэтому, первое же предложение, поступившее от одной неправительственной организации, позволило мне выпорхнуть из этой прекрасной позолоченной клетки навстречу новому будущему.

Это было время примирения с неизбежным настоящим, весёлое время постепенного возвращения к тбилисским традициям поголовных родственных и дружеских связей, лишь изредко омрачаемое автоматными очередями и похищениями людей, за которыми не стояло, как говорилось в старых вестернах, «ничего личного – просто бизнес». Далеко в прошлом остались танки на улицах, развороченные снарядами и обгоревшие здания, митинги вперемешку с баррикадами, тревожные расспросы – где стреляют, и куда сегодня можно пройти безопасно. На улицах появилась милиция, действующая в духе времени, как общество с ограниченной ответственностью – там, где правила игры нарушались реальными хозяевами жизни, её, по случайному стечению обстоятельств, просто не было. Люди жили сегодняшним днём, что не редко, само по себе, являлось героизмом. Постепенно забывались кошмары спасательных операций, костры в ущельях Сванетии, заполненных голодными беженцами из Абхазии, старухи с тюками завёрнутой в простыни утвари на голове и дети в тапочках, бредущие по горным перевалам, и замерзающие порой не дойдя до палаток какой-то сотни метров. Всё это было, но после всего пережитого настоящий день приобретал особую свежесть восприятия – ты жив, ты дышишь, ешь, пьёшь, и этого достаточно.

Тбилиси наполнялся иностранцами, продолжая оставаться зоной риска – не удивительно, что большинство из них приезжало не ради собственного удовольствия, что вполне компенсировалось их заработком, превращая этих, в сущности обыкновенных людей, подрядившихся на не совсем безопасную работу, в неких небожителей, старших белых братьев, послов далёких и удачливых цивилизаций. Неправительственная организация, пригласившая меня в качестве компьютерного гуру, располагалась, по иронии судьбы, в здании президиума медлено но верно умирающей Академии Наук, да и по составу, представляла из себя бывших университетских и академических, занесённых бурным потоком времени в политику, и благополучно вынесенных оттуда. Название этой организации не давало ни малейшей возможности определить её функции и цели – ясно было лишь, то чем она не являлась – неправительственная, некоммерческая, неполитическая, последнее, впрочем, можно было принять с большими оговорками. Финансирование шло под различные проекты, порой самые фантастичные, из которых самым весёлым была организация международной конференции «The Legal Basis of Adoption» посвящённой проблемам усыновления детей. Пять или шесть экспертов из разных стран, посольства которых выделили под благородные цели большую часть средств, честно и долго рассказывали о юридических таинствах усыновления в своих законодательствах, мы организовывали гостиницы, экскурсии, печатали объявления, постеры, сборники докладов, а в скверах и на улицах, в картонных коробках, утеплённых газетами, спали беспризорные, отдыхая от сбора милостыни на загазованных перекрёстках, и эти двум реалиям жизни видимо не суждено было пересечься в настоящем времени. Я оказался самым внимательным слушателем турецкого эксперта – многочисленные упоминания термина «башка» в его докладе принесло нашей огрганизации неоценимое новшество - председатель оргкомитета, единственная тогда дама, с экстравагантной копной волос, стала «башкой», и продолжает оставаться ею по сей день.

Кроме шрифтов и интернета, оставалась ещё одна отдушина – горы. В Сванетии в конце прошлого века путешествовать было совсем небезопасно, даже для местных жителей – слишком много оружия осело там после абхазской войны, но в Хеви, в Казбегском районе, не грабили, и сходить на Казбек, а если повезёт, сводить туда какого-нибудь иностранца – этого праздника жизни никто у нас не отнимал. Метеостанция – длинное, похожее на большой корабль каменное здание с двойными рамами, выстроенное на небольшом плече Казбека над Гергетским ледником воспринималось как дом родной, да и температура там ненамного отличалась от зимних нетопленных тбилисских квартир. В четверг закупаешь продукты, в случае с иностранцами не ограничивая себя копченым салом, гречкой и чесноком, а запасаясь колбасами и шоколадом, и в пятницу, с утра, маршрутка до Казбеги – в середине дня ты у подножия горы. В крайнем случае в субботу ты на метео, а там всё зависит от погоды - иногда и во вторник ты уже дома, а иногда приходится сидеть неделю, слушая завывания ветра, и сваливать вниз без видимости, по памяти. Я познакомился с метео ещё в советские времена, когда там круглый год находился, как минимум один радист-метеоролог, с хорошей библиотекой, запасом дров и продуктов, но и в тех условиях несколько зимних месяцев быть отрезанным от мира, слушать вой снежной бури и сочинять метео-сводки, не выходя за дверь и не глядя на занесённые сугробами приборы – занятие не для слабонервных. Мераб, с которым я познакомился в подвале издательства, не предав своей самой большой в жизни любви, любви к горам, пройдя через травмы, сделавшие бы другого заядлым домоседом, вырос за это время в альпиниста экстра-класса, покорившего в 1999 году Эверест в составе первой грузинской экспедиции. Это был человек, сделавший себя сам, из обычного пытливого деревенского мальчика, превратившись в начитанного интеллектуала-математика, владеющего, кроме родного грузинского, русским, английским и испанским, и побывавшим в горах Памира, Тянь-Шаня, Гималаев и Анд. Не могу припомнить никого, кроме Мераба, носившего с собой в в рюкзаке, кроме расчитанных по граммам еды, одежды и снаряжения, книгу, чаще всего кого-нибудь из латиносов – Борхеса, Маркеса или Льоса. Ходить с ним в горы, при всей разнице в классе – я и не претендовал на такое мастерство - было настоящим удовольствием. Ни нервозности, ни спешки, полное согласие с природой и непременное ощущение того, что даже провалившись одной ногой в трещину, другой обязательно задержишься и всё будет нормально. Уже после его возвращения с Эвереста, мы как-то провели ночь в палатке на казбекском плато, плотно прижатые непогодой, считая в качестве развлечения секунды между вспышками молнии и раскатами грома, и определяя по скорости звука расстояние между нами и разрядами, и это было так же забавно и обыденно, как в хорошо поставленном лабараторном эксперименте. К сожалению, майская гроза со снегом к утру не утихла, и после ночи периодического откапывания палатки мы оказались настолько задавлеными снегом, что наскоро собравшись и запихнув мокрое внутри и заледеневшее снаружи барахло в рюкзаки, и связавшись, в том числе и для того, чтобы не потерять друг друга, почти наощупь спустились с плато. Мои вылазки в горы, значительно более редкие, чем выходы Мераба, привносили ещё одно измерение в течение времени, а главное, давали силы с юмором относиться к патетике ежедневной информационной жвачки по поводу обещанного скорого ренессанса.

Впрочем, юмор помогал не только внизу, в городской жизни. Самым забавным, что мне довелось увидеть в то время в горах, была экспедиция инвалидов-спинальников на Казбек, организованная москвичом Шпаро в 1995 году. При всем моем уважении к самим инвалидам, мужественно переносившим своё несчастье, сама затея была смехотворна, и совсем не похожа на её описание пост-фактум.. Для меня эта авантюра началась недели за две до появления самих инвалидов, когда я вместе с вертолётной заброской (доски, солярка, движок, облицовочные материалы) полетел помогать Лёве Саркисову, старейшему и неувядающему, приводить метео в божеский вид, строить двухэтажные нары, столовую – вобщем всё для приёма инвалидов, вплоть до скамеек-туалетов. Для всех этих работ, я годился лишь в качестве подсобника, дни напролёт перетаскивая с вертолётной площадки доски, солярку, и выполняя другие малоинтересные но необходимые работы. Наконец, когда отель на высоте 3600 метров был готов, они появились на вертолёте, на несколько дней, для акклиматизации. Грузин, армянин, азербайджанец, русский и норвежец – каждый со своей историей, каждый обездвижен ниже пояса, с компенсированно развитой мускулатурой верхней половины. Планировалось, что они, сидя в креслах, укреплённых на специальных полозьях, будут подтягиваться на веревке, закрепляемой идущим впереди альпинистом. Первая же проба показала, что эти санки увязяают в снегу – оказалось, что состояние снега не адекватно идее, родившейся у Шпаро во время путешествия вдоль берега Ледовитого океана. Послали гонца в Гудаури, намереваясь заменить металлические полозья на лыжи. Больше я эти страшные механизмы не видел – пошёл вверх, на плато, подготавливать вертолётную площадку. Прокантовавшись дней десять в непрекращающейся пурге на высоте 4300, мы оставили попытки сделать площадку – стало ясно, что по этому снегу всё равно не поднять санки до вершины. Мы спустились с плато основательно потрёпанные, я слегка поморозил руки, и на этом месяц с лишним моего участия в этом странном мероприятии истёк, мне пора было возвращаться в Тбилиси. Как потом рассказал мне Лёва, было принято решение спасти лицо – вертолёт забросил всех на перемычку, на высоту близкую к 5000 метров, всего в нескольких верёвках от вершины, которые эти мужественные и несчастные люди прошли, накручивая их на лебёдки, и вертолёт же снял их оттуда. Непогода на Казбеке вполне нормальное явление, так что, будь ветер чуть посильнее, или облачность погуще, а пилот пожиже, спинальники и в туалет бы не успели сходить перед тем как замёрзнуть. Победителей не судят, но в этом случае, всё происшедшее трудно назвать восхождением, а рискующие понятия не имели на что идут, что, впрочем, если оглянуться вокруг, и не удивительно.

Впрочем, оглядываться вокруг - занятие, практикуемое и воспетое поэтами, философами и просто зеваками - можно было лишь до определённого предела, дальше которого простирались земли выкрашеные в два цвета, плохой и хороший. У посольств стран с хорошей окраской стояли длинные очереди разномастной публики, до боли напоминавшие мне хлебные, посольства же стран, окрашеных в плохой цвет, собирали редкие аншлаги пикетчиков, протестующих, как минимум, от лица всего народа, а в редких случаях, и от лица всего прогрессивного человечества. Но даже оглядываясь недалеко, можно было обнаружить массу интересного буквально на расстоянии протянутой руки.

Протягиваешь руку, не далее известного в Тбилиси сухого моста, получаешь пиратскую версию прекрасной программы ABBYY FineReader, и избавляешься, при наличии сканера, от рутинной необходимости набирать вручную тексты на многих европейских языках. Оглядываешься вокруг – почти в каждом офисе, там где есть сканер, эта самая пиратская версия работает. Находясь в неправительственной организации, перманентно добывавшей финансирование своих проектов в таинственных недрах Открытого общества - фонда Сороса, мне показалось, что обогатить FineReader знанием грузинского – не такая уж и фантастика для любителей открытости и прогресса. После долгой переписки с компанией ABBYY, выяснилось, что они уже исследовали грузинский рынок (конца прошого века) и пришли к выводу, что могут выполнить эту работу, но только как заказ, стоимостью в 70 тысяч долларов – никаких надежд выручить потраченные средства или получить выгоду от продаж грузиноязычного FineReader они не питали. Итак, дело было улажено, существовал даже план и график работ, более того, существовало согласие ABBYY на привлечение к проекту лингвистов из Грузии, оставалась сущая мелочь - 70 тысяч долларов. Пишу заявку проекта, не приплюсовывая от себя ни копейки, ни требования аппаратуры, и приложив всю переписку, несу в широко открытое общество. Все мои знакомые, физики и лирики, сменившие мечи на орала, а орала на компьютеры, с замиранием сердца ждут результатов заседания местного соросовского совета планирующего бюджет, – если пройдём, следующая стадия, ввиду солидности цифры, центральный соросовский орган, где-то в метрополии. В местном совете сидели, в основном, бывшие академические и университетские, руководил бывший физик – так что актуальность получения Грузией такого инструмента для них должна была быть очевидной. В результате – отказ. Тут пора уточнить, что революциями тогда в Грузии и не пахло, и об этой специфической статье расходов Открытого общества мало кто мог догадываться, а 70 тысяч – это всего лишь два, а может и один, комфортабельный внедорожник, которые и тогда, и сейчас, в изобилии разъезжают по тбилисскому асфальту, обслуживая разные гуманитарные фонды. По иронии судьбы, один из основателей моей неправительственной и некоммерческой, сидел, по совместительству, в местном соросовском совете. Он и обяъснил мне на пальцах причины отказа, ограничившись при этом пальцами всего двух конечностей: «Зачем планировать один проект за 70 тысяч, когда можно осуществить 10 проектов по 7 тысяч?». Сраженный этой логикой, а заодно и безупречностью математических выкладок, я продолжил эти рассуждения, и пришёл к выводу: «Зачем нам нужен один высоквалифицированный работник со сканером, когда, за те же деньги, можно осчастливить 10 машинисток, набирающих текст вручную?», Так, для меня лично, окончились попытки научить FineReader грузинскому, и теперь, глядя в список языков, пробитой хакерами шестой версии, я с грустью отмечаю в нём неведомый и загадочный Guarani, пытаясь понять, что двигало людьми, спонсорировшими этот несомненно достойный компьютерной эры язык. К сожалению Present simple and Present continuous не дают возможности заглянуть в будущее, иначе и я, склонив голову перед великими целями грядущей революции, отступил бы в сторону, и не тревожил Сороса и его соросят своими глупыми проектами.

Именно это, холодноватое и голодноватое время возвращения к обыденным ценностям, пришедшее на смену пальбе и флагомаханию, совпало с концом моей преподавательской карьеры, начавшейся ещё в конце восьмидесятых годов как продолжение студенческого юмора. Первым, зафрахтовавшим моё педагогическое плавсредство ещё в начале «перестройки», был бывший капитан КВН математического факультета, впоследствии доказавший делом, как минимум свою находчивость, создав в Тбилисском Государственном Университете кафедру с названием «применение математических методов в гуманитарных науках». Справедливости ради, стоит отметить, что весёлое отношение к жизни тоже не оставляло его – в какой-то момент он стал уполномоченным президента в Кахетии, а потом и вовсе первым министром, тогда это, кажется называлось «государственный министр». В качестве заведующего кафедрой, он предложил мне несколько групп филологов и журналистов, и т.к. я решительно не понимал, какие, к чёрту, математические методы, кроме быстрого подсчёта сдачи в магазине, могут им пригодиться, разрешил, на свой страх и риск, без утвержденной программы, научить их писать, читать, и переписывать тексты с помощью имевшихся в то время персоналок (ДВК, Искра, первые IBM-совместимые ПК). Рядом, в параллельных группах, университетские преподаватели сушили своих ни в чём ни повинных филологов тем, что знали сами – основами языка программирования Бейсик, а мы весело набирали зелёными буквами на мерцающем чёрном экране тексты Хемингуэя, осваивая на них технологию “Copy-Paste”. Надо ли говорить, что это не прибавляло мне любви и уважения со стороны коллег – долго мне там продержаться не светило. Попутно, мне пришлось года три читать у будущих учителей математики в педагогическом институте курс математической логики, что тоже не привносило ничего позитивного в мою жизнь, как в творческом, так и материальном отношении. То ли время не располагало к абстракциям типа полноты и непротиворечивости, то ли холод в аудитории сковывал интеллект будущих Песталоцци. Одно воспоминание о том выражении лица, которое вызывало у них словосочетание «теорема Гёделя» склоняет меня к мысли, что грехов на моей совести значительно больше, чем можно было бы ожидать. Я и раньше подозревал, что роль исследователя больше отвечает моей внутренней архитектуре, чем преподавательская деятельность, но овладев специальностью ночного сторожа, я видимо сломал все барьеры, и когда мне предложили курс дискретной математики в политехническом для групп с английским языком обучения, я согласился. Подноготная этого предложения тоже не представляла из себя большого секрета – в данный момент и в данном месте не оказалось человека владеющего как английским, так и знанием предмета – сотрудники кафедры стреляли у меня сигареты и жаловались на незагруженность. Со студентами я заключил джентльменское соглашение – приходит на лекции лишь тот, кому интересно – тройку и зачёт пишу всем – но хорошая оценка лишь после хорошего ответа. Как ни странно, две трети группы мёрзли вместе со мной в неотапливаемых аудиториях, блуждая в зарослях дискретной математики и логического проограммирования. Эта идиллия была прервана через два года самым неожиданным образом – в течении всего этого времени представители деканата просили предоставлять им сведения о посещаемости, что я, естественно, игнорировал. Развязка не заставила себя ждать – я сдаю в деканат результаты экзамена и декан начинает со мной длинный и совершенно непонятный мне разговор о методике обучения, нерадивости современной молодёжи и важности контроля в интерактивном процессе обучения. Не врубившись, я отвечаю, что за качество обучения я несу полную ответственность, и вовсе не собираюсь с кем либо советоваться. В дальнейшем процесс пошёл по нарастающей и закончился в течении минуты – я вышел из деканата хлопнув хлипкой дверью, и твёрдо решив больше не сеять разумного, доброго и вечного на этой территории. Лишь через несколько месяцев, в разговоре со знакомым, я узнал причину: деканат взимал со студентов примерно доллар за каждый пропущенный час - именно таковы были тогда представления о рыночной экономике. Стоит ли удивляться тому многообразию форм управления обществом, которые у нас бытуют под славным именем демократии?

«Всему свое время, и время всякой вещи под небом.» Ни раньше и не позже – одинаково смешны сосунок с сигаретой рассказывающий перед камерой о своём видении мира, который он ещё не видел, и бодрый старичок, пританцовывающий рядом с ядрёной девкой. «Нет памяти о прежнем; да и том что будет, не останется памяти у тех, которые будут после» - так просто можно сказать лишь о том, что тебе уже хорошо известно. Впервые я прочитал слова из книги Екклесиаста, ставшей впоследствии одной из любимейших, в произведении совершенно другого жанра, обожествившем её автора в глазах моего поколения. С тех пор два таких, с первого взгляда несовместимых, слова стоят бок о бок в моей памяти – Хемингуэй и Библия. В какой-то момент уходящего двадцатого века настал момент и для меня, настал спокойно, мною неосознанно и довольно просто, в виде очередного проекта – сейчас этим словом, пожалуй, называют всё – от «город построить» до «в бане помыться».

В то, ныне проклятое и посыпаное пеплом время, когда доллар ещё не завоевал мою родину, во времена моей весёлой и несуразной юности, другие, куда более серьёзные и мыслящие люди, задумались о сохранности прошлого, исчезающего как песок в живых ладонях – из мёртвых и песчинка не выпадет. Был в академической системе институт с уникальным предметом исследования – древние рукописи. Человек может вытерпеть многое, рукопись – нет. Огромный труд, по расшифровке, привязке к историческим реалиям, сравнению с другими документами исследуемой эпохи, пропадал, гнил, исчезал в холодных хранилищах Института Рукописей Академии Наук Грузии. Проект, участие в котором было мне предложено, имел своей целью компьютеризацию всех, имевшихся в Институте Рукописей, древних грузинских переводов библейских текстов. Самые ранние из этих переводов датировались девятым веком нашей эры, а самый поздний, строго говоря, рукописью уже не являлся, это была, так называемая «московская» библия изданая Бакаром в 1743 году – первое полное печатное издание библии на грузинском языке. Во времена Ильи Абуладзе, создавшего этот уникальный институт, рукописи готовились к изданию в так называемых «редакциях» - текстах, составленых из нескольких схожих рукописей, а различия указывались в отдельных сносках. Делалось это с двумя целями: выделить текстологически близкие рукописи, и сэкономить бумагу в печатном издании. Первые несколько томов этого проекта были изданы, когда события бушевавшие за стенами Института Рукописей, решили его судьбу – финансирование не позволяло и думать о продолжении печатного издания. В результате, у меня в руках оказались несколько книг с фантастически сложной вёрсткой, испещрённой неудобочитаемыми сносками, и огромное количество тетрадок с подготовлеными к печати «редакциями». Многих сотрудников института, составивших эти редакции по рукописям, хранящимся в разных хранилищах, уже не было в живых.. В этих условиях, мне предстояло подготовить электронное издание, и после долгих раздумий и экспериментов я выбрал формат гипертекста, т.е. обычный html-формат знакомый миллионам пользователей интернета.

Несколько лет работы над этим проектом вернули мне душевное спокойствие. Мир продолжал крутить свою бестолковую карусель вокруг моего компьютера, обложенного бесчисленными папками, распечатками с корректурой, тетрадками с пожелтевшими листами – я мог позволить себе роскошь не обращать внимания на эту суету, я был занят. Проект финансировался библейским обществом Грузии, вернее, представительством в Грузии объединённых библейских обществ со штаб-квартирой в Лондоне. Денег на это дело ушло немного – моя скромная зарплата, оплата машинисток, набиравших тексты, и небольшая сумма выплаченная одноразово Институту Рукописей за право использования подготовленных к публикации материалов. За это время, идея спасения культурного наследия в мире, ориентированном на сиюминутную выгоду, стала назойливой и неотступной как зубная боль - я старался использовать любую возможность для компьютеризации того, что по моим представлениям могло быть похоронено под хлынувшим в Грузию новым информационным и культурным потоком. Я наивно пытался заинтересовать библейское общество изданием библии Бакара, первого полного печатного издания, давшего возможность пронести объединившее народ христианство в течении последних двух с половиной веков. Я даже сделал цифровую фотокопию обоих томов этой библии и сформатировал её для удобного просмотра страниц на экране. В свободное время, чаще всего по ночам, я сам набирал текст рукописи толкового словаря Нико Чубинашвили – рукописи начала девятнадцатого века, где почти каждое слово сопровождается ссылкой на место, где оно встречается в библии Бакара. Когда хмель энтузиазма рассеялся, я понял, что библейское общество такая же контора как и любая другая, где действует правило: кто платит, тот и заказывает музыку. Эта музыка им была не нужна - они платили за многочисленные переводы на грузинский книг, брошюр, и энциклопедических изданий, уже изданных за пределами Грузии. Мой энтузиазм показался им слишком назойливым, и наше сотрудничество закончилось, а, заодно и мои попытки найти Future in the Past.

И всё таки, искать в Прошлом черты Будущего не только увлекательное, но и полезное занятие. Греки, в древности защищали себя палладиумом – изображением Афины Паллады. Наибольшей известностью пользовалась статуя защищавшая Трою – город, который был сожжён и разграблен 9 раз прежде, чем его раскопал Шлиман, что достаточно красноречиво говорит об эффективности такой защиты. Теперь, когда свободную прессу называют защитницей наших свобод интересно вспомнить, что писал почти сто лет назад о «палладиуме свобод» Марк Твен - человек, хорошо знавший кухню этого дела:

Думаю, что за 98 лет, прошедших с момента написания этого текста, технику покупки голосов можно было отточить и усовершенствовать. Стоит ли удивляться, что открывающиеся новые рынки будут востребованы – купить теперь можно не только небольшие страны, выбор достаточно велик, и цены, по сравнению с заокеанскими, смехотворны.

Прогнозы – неблагодарное занятие даже в метеорологии, а ведь там задачи значительно проще, чем в нашей повседневной жизни – ежечасно получая информацию о движении облаков, смоделировать, где же они окажутся через некоторое время. Мелочи, детали, в которых, как говорят французы, прячется дьявол, часто заставляют огромную воздушную массу пойти не по начерченому для нее пунктиру. Булгаковскую Аннушку с пролитым у турникета подсолнечным маслом не учли, только и всего.

И тем не менеее, будущее хорошо уже тем, что это время, в котором живут наши дети и внуки, Это они повзрослевшие, переставшие брать тебя за руку, глядя в глаза снизу вверх, пытаются сохранить себя в том единственном из возможных миров, который выпал на их долю. Именно это обстоятельство заставляет отмахнувшись от демагогов и политиков, как от назойливой мухи, искать в настоящем черты, которые прорастут в будущее как возможность выжить. И эти черты, конечно же, не имеют ничего общего с заучеными из книг рецептами, ежедневно тиражируемыми современными шаманами масс-медии.

Мой оптимизм связан со всё более активной перемешиваемостью мира. Глобализация, возникшая как результат экспансии промышленных корпораций, имеет совершенно неожиданный побочный эффект. Неважно по каким причинам, обслуживая чьи корыстные, сиюминутные или долгосрочные интересы, мы всё чаще и активнее общаемся с людьми, чей образ жизни, культура и мировоззрение для нас внове. Тебе говорят одно, но ты видишь живого человека и общение с ним помогает понять другое. Всё труднее обмануть многих и надолго. Никакие хунвэйбины, со своими культурными, не очень культурными и оплачеными из тех или иных фондов революциями, не смогут продержаться долго, не закрыв двери дома на замок, не отключив мобильники и интернет, или не развязав войну, которая всем заткнёт рот. Впрочем, как показывает опыт прошлого, и это не навечно.

Итак, дешёвая гражданская авиация, способная сразу перенести через множество границ, широко открытые глаза и уши, и внимание к деталям, способным изменить мир – это самый простой рецепт, единственная надежда, связанная с будущим. К сожалению, до дешевизны авиации ещё далеко. Будем ждать. I shall work.
We shall work...

Времена, использованные в данном тексте 1988 – 2005 гг., а также:
Past Simple
Past Perfect Continuous
Future Perfect Continuous
Present Continuous for the Future
Present simple and Present continuous: stories, commentaries and instructions
Future in the Past
Future simple

Тбилиси, апрель, 2005 г.

© Слава Месхи